Back to Rivendell
Жизнь и деятельность бедненького Смеагорла Андрей Горелик
Советские любители Толкиена понесли очередную тяжёлую утрату.
В издательстве "Радуга" вышла в свет книга под названием "Две
твердыни" - перевод В. Муравьёва "The Two Towers" - второй части
"Властелина Колец". Ранее Муравьёв был известен всем русскоязычным читателям Толкиена как соавтор перевода первой части "Властелина Колец", "The Fellowship of the Ring", названного по неясным
причинам "Хранители". Сокращённый вариант этого перевода был выпущен в 1983 году издательством "Детская литература", а вариант
почти полный - в 1989 году издательством "Радуга". В новом переводе Муравьёв развивает и видоизменяет своё видение и понимание
"Властелина Колец". Редакция, со своей стороны, делает всё, чтобы
окружить книгу ореолом туманности, таинственности и странности.
Так, уже из аннотации читатель узнаёт, что Толкиен "в своей
философской сказочной повести (имеются в виду "Две твердыни". -
А. Г.) <...> отстаивает идею человечности, готовности к подвигу и
самопожертвованию во имя родины, преодоления национальной розни и
культурного единения народов." На следующей странице оставлено
эффектное пустое место там, где должно было бы быть "Стихотворение Кольца" ("Три Кольца - премудрым эльфам...", как начинается
оно в переводе Кистяковского в "Хранителях"). Очевидно, и гордое
добро эльфов, и горный труд гномов, и (непонятно, почему) чёрное
служение людей ко второй части "Властелина Колец" свою актуальность утратили. Впрочем, внизу на этой странице воспроизведена
талантливая иллюстрация художника Э. Зарянского, уже публиковавшаяся в "Хранителях" и ставшая тогда предметом множества добродушных шуток. Внутри большого такого Кольца (подписано: "Властелину Мордора"; непонятно только: он что, носил кольца на голове?)
нарисовано множество колец поменьше, переплетённых на манер олимпийских, причём везде подписано, чтобы читатель не ошибся: это
вот "Людям Средиземья", это - "Премудрым Эльфам", то - "Пещерным
Гномам". С Гномами, правда, вышел казус: вместо семи колец нарисовано пять. Ну, тут одно из двух: либо художник просчитался, либо Толкиен чего-то напутал. Каждый может решить сам, порадовавшись заодно неожиданному плюрализму.
Но Бог с ними, с картинками; обратимся теперь к переводу Муравьёва. Тут всё далеко не так просто. На первый взгляд кажется,
что он сильно отличается от перевода "Хранителей", но при ближайшем рассмотрении разница оказывается не такой уж существенной.
Общий принцип сохранён: если где-то возникает разногласие между
переводчиком и автором, прав всегда переводчик. Иными словами,
когда Муравьёв считает нужным написать что-то, он пишет это, не
обращая внимания на то, что написано у Толкиена. Неким символом
такого подхода может служить забавная опечатка (?) в одном из
книжных каталогов: "Две твердыни" означены там как "Две твёрдости". Так же относится к оригиналу и сам Муравьёв. При таком подходе становится почти невозможно отличить ошибки и небрежность от
преднамеренных искажений; однако же в тексте явно имеются и ошибки, и вызваны они, очевидно, всё тем же пренебрежительным отношением переводчика к оригиналу: "Подумаешь, что там написано!"
Первый из таких явных переводческих ляпов можно найти уже во
втором предложении перевода. Мне чудится в этом нечто символическое: не иначе, рука Валаров. Итак, читаем в переводе: "Арагорн
взбегал крутою тропой, приглядываясь к земле. Хоббиты ступают
легко: иной Следопыт и тот, бывало, сбивался с их следа." Господь
с Вами, В. Муравьёв! Ну какой, какой, скажите на милость, "иной
Следопыт" хоть раз в истории Средиземья сбивался с хоббитского
следа?! Нету такого Следопыта, нет, не было и не будет, а у Толкиена написано дословно: "Даже Следопыту <т.е. Арагорну> было нелегко прочитать их следы." Всего-то навсего. Как любил говаривать
один мой школьный учитель, мелочь, а приятно.
Или вот Гэндальф рассуждает о том, что произойдёт с появлением палантира. "Покамест враг в заблуждении, - говорит он, - и это
нам на руку. Прислужник Саурона думает, будто Камень в Ортханке;
с какой стати нет? Значит, там же заключен и хоббит; Саруман для
пущей муки принуждает его глядеть в чародейное зеркало." Вот так,
хоббиту - пущая мука, а читателю опять радостно и немного любопытно: что же это за прислужник появился у Саурона, да ещё такой
глупый и недальновидный? Не Назгул, это точно; не иначе, кто-то
из орков... А вот слова Гэндальфа в изложении автора: "Остаётся
короткое время сомнений, котрое мы должны использовать. Враг, ясно, думает, что Камень в Ортханке - почему бы ему думать иначе?"
Так неужели же переводчик дурачит читателя? Ясно, нет. Возможно,
он просто хочет доставить ему несколько приятных минут; в этом
случае, однако, он явно работает на Саурона, стремясь увести его
из-под отвественности и сложить всю вину на прислужника. Остаётся
надеятся, что история расставит всё по местам и в конце концов
Враг получит по заслугам.
Впрочем, всё это - лишь один из немногочисленных приёмов,
которым Муравьёв завлекает читателя, заставляет читать свой перевод, не отрываясь. Их у него в запасе ещё много.
Например, Муравьёву очень нравится эпатировать читателя грубостью и хамством, которые на этого самого читателя он изливает
густым потоком. Предположение, что всего этого Муравьёв наслушался в очередях, отпадает сразу: используемый словарный запас соответствует другому социальному слою. Не исключено, впрочем, что на
его лексикон повлияло тяжёлое детство, как это случилось, очевидно, и с его героями: Арагорном, Леголасом, Гимли, не говоря уже
про орков, про которых вообще лучше не вспоминать. Вовсе не стремясь шокировать читателя, приведу наиболее характерные, но, по
возможности, более мягкие образцы муравьёвской фразеологии.
Для начала - слова наиболее вежливого персонажа, Гэндальфа,
да ещё произнесенные в присутствии дамы королевского происхождения: "Замкни же свои смрадные уста! Я не затем вышел из огненного
горнила смерти, чтоб препираться с презренным холуем!" Красиво
сказано, правда? Теперь - Арагон Леголасу: "Уж не наша ли это погань там бежит?" Леголас (немедленно отвечая): "Наша ли это погань, не разобрать." Ещё Леголас (у него, очевидно, свои счёты с
орками): "Я как подумаю, что наши веселые малыши в лапах у этой
сволочи, так у меня сердце не на месте." И ещё он же: "Все, Арагорн, черная сволочь сомкнулась!" А это уже орк, причём один из
самых воспитанных: "Наплачешься еще, что не безногий, соплями и
кровью изойдешь!" "Навязали вас, гнид, на мою голову". "Ладно же,
гниды недоделанные!" (Упомянутое здесь дважды слово - очевидно,
большая художественная находка. Жаль было употребить его только
один раз.)
И если о Леголасе и компании говорить не приходится (не
объяснять же, как изъясняются королевские дети в приличных семьях), то с орками всё далеко не так очевидно, и простодушный читатель может принять процитированные шалости за чистую монету. Однако как Муравьёв только что покрывал Саурона, так он возводит
теперь напраслину на орков. Чтобы восстановить справедливость, я
просто продемонстрирую переводческий метод Муравьёва. Он прост.
Когда орк говорить "идти" - надо перевести "переться". "Ничего"
передаётся изящным "ни хрена", "что ты делаешь" - "зачем задницу
приволок". "Увальня" Муравьёв именует "мордоплюем", призыв "не
делай глупости" звучит у него (то есть, я хотел сказать, у его
орка) "не воняй", слова "а ты его не заметил" переводятся "а ты
хайлом мух ловишь". (Достаётся и Сэму: только он подумал: "Они
увидели хозяина", как Муравьёв сразу же переводит: "Нашли хозяина, гады". Впрочем, почему же Сэму - виноватыми снова оказываются
орки.) Я продемонстрировал этот творческий метод на примере лишь
одного диалога, но любознательный читатель сможет найти массу
своих примеров, и тем сделать чтение новой работы Муравьёва ещё
увлекательней.
На фоне этих откровений как-то мало обращаешь внимания на тот
ужасный стиль, которым изъясняются уже перечисленные выше любимые
герои переводчика. Арагорн, например, весьма любит слово "ихний".
Однако, это тоже объясняется тяжёлым детством и плохим воспитанием; возможен также неточный перевод с эльфийского. А Леголас -
вот бедовый малый - говорит однажды Гимли: "С тобою я чувствую
себя надёжнее, мне отрадно, что рядом эдакий толстоногий крепыш с
боевым топором". Ему повезло - Гимли был тогда в задумчивости и
не врезал боевым топором за "толстоногого крепыша". Но Леголас -
он, вроде, действительно какой-то не такой: и рука у него, оказывается, "длиннопалая", да вот и к вооружённому гному всё пристаёт. Как-то Гимли рассказал ему о сверкающих пещерах Агларонда:
" - <...> Счастлив жребий, что привёл меня сюда! Уходя, я
чуть не плакал. Оставим на немного стиль перевода - к нему мы ещё вернёмся,
Муравьёв приготовил немало сюрпризов - и обратимся к смыслу. С
ним тоже всё не слава Богу. Вот Галадриэль (а за нею и Гэндальф)
называет Леголаса "царевичем". Могла бы знать, бедняжка (а не
знает - спросила бы у умных людей), что сын короля царевичем не
бывает. Впрочем, что там Галадриэль; в Рохане (который, естественно, окрещён Ристанией) творится такое, что ногу может сломить
сам Саруман. Короля Теодена (а "king" по-английски значит "король", и ничто иное) Муравьёв называет "конунгом". Это особенно
занятно, если учесть, что в "Хранителях" Теоден был "герцогом".
Либо его повысили (понизили?) в должности, либо Муравьёв решил
теперь, что роханцы - скандинавы (конунг - военный вождь племени,
а затем король, в скандинавских странах). Толкиен, впрочем, считал, что больше всего роханцы напоминают англо-саксонов - ну и
ладно; ведь тут же, ничтоже сумняшись, Муравьёв окрещает Эомера
"Третим Сенешелем Мустангрима". Эомер, вообще-то, маршал
(marshal), а сенешаль - это королевское должностное лицо в средневековой Франции.
На этом путаница с Роханом не кончается. Муравьёв действует в
своём стиле - пишет то, что считает нужным он, а не Толкиен. Например, решив вдруг, очевидно, представить племянницу короля Эовин
русской красавицей, он так описывает её внешность: "золотистая
коса спускалась до пояса; стройнее березки была она". У Толкиена,
разумеется, всего этого нет: "её длинные волосы ниспадали золотой
рекой. Высокой и стройной была она".
В общем, всё перепуталось в муравьёвском Рохане - русское,
скандинавское, французское (через некоторое время туда заглянет
волшебник в национальной греческой одежде, а роханцы чуть ли не
заговорят по-немецки). Муравьёва, впрочем, всё это совершенно не
смущает. Мустангрим - это, наверное, Рим, где скачут мустанги.
Тут самое время поговорить о передаче имён, названий и вообще
всего языкового материала. Самая для Толкиена важная и больная
тема для Муравьёва таковой отнюдь не является. Читавшие "Хранителей" уже знают, что и тут Муравьёв чувствует себя, как Голлум в
воде: можно очень ловко "смухлить" (это любимое словечко муравьёвского Голлума, который заявляет: "Смеагорлу некогда есть и
отдыхать. Он мухлюет, он мухляк". Тоже, надо думать, персонаж автобиографический.).
И, конечно, методы, которыми Муравьёв мухлюет с названиями,
тоже весьма разнообразны. Начать с того, что он переводит те названия, которые переводить не надо, ну и, естественно, наоборот.
Мало Толкиен втолковывал переводчикам в приложении к "Властелину
Колец" и в "Путеводителе по именам `Властелина Колец'". Толкиен
Муравьёву не указ, у него - собственная гордость. Так, собственно, и появились уже упомянутые Ристания и Мустангрим, в "Хранителях" так возник комичный "Всеславур" - соратники-переводчики не
учли, что имя Глорфиндел означает по-эльфийски "золотоволосый", а
вовсе не происходит от английского "glory" ("слава"). Продолжая
славную традицию, Муравьёв на этот раз озадачивает читателя словечками типа "Привражье". Муравьёв, разумеется, прав - нельзя давать читателю лёгкой жизни. Чтение Толкиена - ну и, конечно, Муравьёва - должно быть непрекращающейся работой разума. Только
продолжительное сопоставление перевода с оригиналом и тщательное
изучение карты показывает, что "Привражье" на самом деле - Эмин
Муил (Emyn Muil) (причём - для того, наверное, чтобы внести полную ясность - на карте в "Двух твердынях" разъясняется: "Приречное Взгорье, или Привражье".) Кстати, о карте - из неё, как всегда, можно узнать много интересного. Читавшие "Хранителей" помнят,
что там на форзаце имела место карта из английского издания
"Властелина Колец", на которой отдельные названия были обозначены
красными цифирками, а сбоку подписаны переводы. Когда одна моя
знакомая поинтересовалась у редактора книги Н. Фёдоровой, чем
вызвана столь странная форма, та простодушно отвечала: никто ведь
не знает, как будет Муравёв переводить названия в последующих
частях!
Теперь, в "Двух твердынях", цифирки стали зелёными, сама карта тоже неожиданно радикально изменилась. И, конечно, Фёдорова
была права: действия Муравьёва оригинальны и непредсказуемы. То,
например, что раньше именовалось "Бурыми Равнинами", звучит теперь как "Бурятье"! Да-а, вот вам ещё одно подтверждение словам
Толкиена о том, что Средиземье - не какая-то другая планета, а
наша родная Земля. (Это мнение, очевидно, Муравьёву особенно
близко; так, например, "Итилиен" он "переводит" как "Итилия"!)
Впрочем, множество других названий Муравьёв наоборот не переводит, причём именно тех, которые, казалось бы, не перевести уж
никак невозможно. Тёмные земли (Dunland) у него теперь - Дунланд
(раньше, в "Хранителях", было - "Сирые Равнины", и справедливости
ради нало признать, что "Дунланд" - лучше).
Точно так же Westfold (west - запад, fold - горная лощина
(OED)) у Муравьёва остаётся Вестфольдом. Но зато Dunharrow он
"переводит" так: Дунхергская теснина. Тут остаётся только развести руками.
Впрочем, с именами подчас у Муравьёва возникает ещё большая
путаница, чем с названиями. Например, повелитель орлов по имени
Гваихир Повелитель Ветров (Gwaihir the Windlord) становится у Муравьёва Гваигиром Ветробоем. Последнее слово, надо думать, пока-
залось автору весьма звучным, поэтому одного из королей Рохана
Хелма Железнорукого (Helm the Hammerhand) Муравьёв (очевидно, по
созвучию) называет Хельмом Громобоем. Впрочем, в следующей главе
оказывается, что одно из хоббитских народных героев (Тобольда Рогодутеля - Tоbоld the Hornblower) зовут ... Тобольдом Громобоем!
Так скромный выращиватель курительной травки трёхфутового роста
оказался однофамильцем одного из величайших королей Рохана.
И ещё один пример, когда Муравьёв от перевода уклоняется -
это Шелоб. Имя гигантской паучихи, которую Муравьёв почтительно
величает везде с большой буквы ("Она"), как известно, и значит,
собственно, "паучиха" (Shelob = she + lob диал. "паук"). Не заметив этого, Муравьёв идёт на прямой подлог, заявляя что Торех Ун-
гол (Torech Ungol) переводится с эльфийского как "Логово Шелоб"
(легко заметить, разумеется, что слова "Шелоб" в эльфийском названии нет, зато есть слово "унгол" - паук). При этом попутно Муравьёв слегка исправляет эльфийский, заменяя "х" на "к" и добавляя дефис: "Торек-Унгол".
Поэтому, даже если и не переводить названия, не мешает их
хотя бы правильно транскрибировать! В этом благородном деле
Муравьёв проявляет массу находчивости и изобретательности. Нередко, скажем, он, прикидываясь дурачком, делает вид, что не знает,
как читаются в эльфийских языках (и даже в английском) сочетания
типа "th" и "dh". Оттого и появляются такие незаконнорожденные
дети, как Ортханк, Метхедрас, Ород-на-Тхон, Гэлэдхен. (Нечего и
говорить, что в большинстве названий он транскрибирует эти сочетания всё-таки как "д" и "т"!)
Isengard Муравьёв называет Изенгардом. Даже если он и не переводит это название (а в детлитовском издании "Хранителей" было
- "Скальбург", что, несомненно, точнее), то мог бы хотя бы написать его правильно (Айзенгард).
Буква "h" тоже оказывается предметом тайной страсти Муравьёва; объяснения Толкиена, будто по-эльфийски она произносится
так же, как и по-английски, его совершенно не устраивают. (В английском языке буква "h" означает звук, похожий на "х", но более
мягкий; он образуется простым выдохом. - А. Г.) Взять хотя бы такое название, как "Горнбург". Нет бы перевести - нет уж, лучше
Муравьёв создаст очень уместные асоциации с пионерским горном (на
самом деле Hornburg читается как Хорнбург). Я уже упоминал орла
Гваихира, ставшего Гваигиром. А в Белых Горах, по уверению
муравьёвского Гэндальфа, есть такая вершина - Трайгирн (в оригинале - Trihyrne). Вот тебе, бабушка, и искусство перевода!
Из речей Гэндальфа на этой и следующей страницах вообще можно
узнать много интересного. Он, надо полагать, - один из персонажей, избранных Муравьёвым в качестве рупора своих идей. То мы узнаём, что "`палантир' значит `дальнозоркий'" (хорошо ещё, не близорукий!), то вместе с Пином (так Муравьёв называет
Пиппина. - А. Г.) слышим от мудрого мага: "Палантиры - они из
Эльдамара, изготовили их эльфы Нолдора". Гэндальфу, впрочем, виднее, он сам оттуда, может и лично был знаком с господином
Нолдором. Пиппин же, слышавший, может, от старого Бильбо, что
Нолдоры (the Noldor) - это такой эльфийский род, внимает теперь
магу, раскрыв рот, "восхищенный и изумленный тем, что на все его
вопросы отвечают, и спрашивая себя, долго ли это может продлиться".
Как оказывается, продлиться всё это может весьма и весьма
долго. "Камень самого Элендила, - заверяет волшебник, - на Подбашенных горах, откуда виден Митлонд и серебристые корабли в Полумесячном заливе". В одном из писем, посвящённых обсуждению шведского перевода "Властелина Колец" А. Ольмаркса, Толкиен, ужаснув-
шись, что Gulf of Lune тот переводит как Mangolfen - "Лунный залив" (на самом-то деле lune здесь - искажённое эльфийское luin
"голубой"), замечает: "Для меня совершенно очевидно, что д-р
О<льмаркс> с трудом ковыляет вперёд, решая проблемы, как только
они встают перед ним, не заботясь особо ни о будущем, ни о координации и что он вовсе не читал Приложений, где нашёл бы ответы
на многие вопросы".
Вот и Муравьёв, надо думать, решает проблемы по мере их поступления. Но из, казалось бы, безвыходных ситуаций он выходит с
блеском.
Взять, хотя бы, такой пример. Те, кто читал "Властелина Колец" целиком, при чтении "Хранителей", надо думать, недоумённо
пожимали плечами, видя, что река Entwash переведена как Чистолесица - и ежу (образно говоря) было ясно, что когда-нибудь дело
дойдёт до энтов и тогда придётся расхлёбывать... Как же - как же.
В своих "Двух твердынях" Муравьёв называет её "Онтавой". Ну да,
реку - Онтавой, энтов - онтами (Толкиен начал бы возмущаться, говорить, что слово "ent" происходит от соответствующего англо-саксонского - хорошо, что старика нет рядом и Муравьёву никто не мешает), "жён энтов" (Entwives) - онтицами (тут принцип ясен -
певец-певица, кобыла-кобылица, паук-паучица... Или паучиха?), эн-
тских детишек - онтятами (кот-котята, опёнок-опята). Ха, это ещё
что. Чтобы онтам (ох, простите, заговорился - энтам) жизнь не казалась малиной, Муравьёв окрестил их предводителя "Древнем" (тут
суффикс тоже очевиден: Древень-пень... Впрочем, что-то меня слишком потянуло к филологическим изысканиям.) Назвал - и, казалось
бы, ладно; кочерыжка, однако, в том, что "Treebeard" ("Древобород") - перевод эльфийского слова "Фангорн", означающего примерно
"борода дерева". Это, впрочем, не загвоздка, и Леголас, не краснея и глядя на Гэндальфа честными эльфийскими глазами, говорит
дословно: "`Древень' - это же `Фангорн' на всеобщем языке". Совсем заврался парень... Но что спрашивать с несчастного царевича,
если сам В. Муравьёв переводит Entwood ("энтский лес") как Онтвальд. Это уж либо опечатка, либо какое-то совсем новое понимание
задач переводчика. Впрочем, формально придраться не к чему: на
титульном листе написано, что этот труд - "перевод с английского", а на какой язык переводил переводчик - не указано. Правильно, конечно, что не указано - незачем давать невыполнимых обещаний и вводить в заблуждение излишне доверчивых читателей.
Впрочем, именно для них разработал Муравьёв значительную часть
номенклатуры (как сказал бы Толкиен) своего "Властелина Колец".
Для них, вафельников, уверенных, что если переводчик написал -
так оно и есть. Специально для таких читателей напоминаю: чтение
книг Муравьёва невозможно без периодической проверки ушей. Иначе
на них может скопиться слишком много макаронных изделий.
Тут надо отметить, что часть мелких мухлячеств выполнена Муравьёвым в рамках кампании по борьбе с неблагозвучностями. Так
ещё в "Хранителях" Дурин превратился в Дарина, а Андурил - в Андрил. В "Двух твердынях" Муравьёв продолжает эту политику с
твёрдостью, значительно превосходящей президентский указ по борьбе с разгулом разврата. Есть, правда, один ляп, который целиком
остаётся на совести Муравьёва. Дол Гулдур он называет Дул-Гулдуром. Несомненно, в последующих переизданиях этот досадный промах
будет исправлен, и вместо Дол-Гудура появится какой-нибудь
Дол-Гулдр, Дол-Гулдар или Дол-Гулдёр - я бы не осмелился делать
точных прогнозов. Но это, как я уже сказал, единственный в своём
роде недочёт, дальше - всё чисто. Вместо "Дол Баран" -
"Дол-Бран". Даже вместо "Хама" - "Гайма". Мне уже приходилось обсуждать здесь безупречный вкус Муравьёва, и, конечно, его нельзя
винить в том, что он освобождает и себя, и читателя от подобного
рода ужасных, вопиющих неблагозвучностей.
Может быть, этим объясняется ещё одно странное переименование: "хуорны" у Муравьёва стали "гворнами". Возможно, чуткое ухо
переводчика уловило в этом слове какое-то неблагозвучие...
Или есть, скажем, орк такой мордорский по фамилии Гришнах.
Он, в общем, смирный, Муравьёва, по крайней мере, не трогает и
даже словом ни разу не посмел обидеть. Но у Муравьёва - свои
счёты с орками. А может, решил переводчик, что "Гришнах" слишком
уж похоже на "Гришу"? (На мой взгляд - так не больше, чем на
"Стёпу", или, скажем, на "Васю".) Но, так или иначе, недрогнувшей
рукой Муравьёв переименовывает Гришнаха - в Грышнака. Что, поняли
теперь? Увидели, какой он нехороший? Послушайте только: "волосатые лапищи", "огромная башка и мерзостная харя", "пасть его источает гнилой смрад". Одно слово - Грышнак!
Кстати говоря: для того, наверное, чтобы ещё больше принизить
несчастного Гришнаха, Муравьёв называет его не орком, а гоблином.
Это - наглядный пример того, что переименовывать можно не только
орков и города. Топор у Муравьёва то и дело оказывается секирой,
меч - ятаганом. Поразительная простота, не правда ли?
Но достаётся не только оркам. Есть у них ещё союзники, тоже
злые-презлые - люди из Харада. Как вы думаете, как они называются? А вот как - хородримцы. И уж совсем непонятно, за что пострадал папаша Сэма, из Хэмфаста переименованный в Хэмбриджа. Что ж,
по-русски так, видать, благозвучнее.
И ещё. Есть такой славный гномский клич: "Барук Хазад! Хазад
ай-мену!" Очевидно, это выше муравьёвских сил, и его перевод зву-
чит так: "Барук Казад! Барук ай-мену!"
С этими кличами - вообще сущее безобразие. Вот во дворе слыш-
ны вопли (цитирую Толкиена - не Муравьёва):
"`Гутвинэ!' - вскричал Эомер. - `Гутвинэ - за Марку!' А теперь замрите. Переводит В. Муравьёв.
" - Гутвинэ! - воскликнул Эомер. - Гутвинэ и Мустангрим! Вот так получается - там Мустангрим, тут - Дунадан.
После т а к о г о уже как-то неудобно обращать внимание на
разные там мелочи: что не мог быть "Андрил" выкован "Тельчаром",
потому как в эльфийских языках нет звука "ч"; или что в роханском
"y" (игрек) читается "ю", поэтому должно быть не "Эовин", а "Эовюн". Право же, неудобно.
Всё это, однако, мелочи. Конечно, достаточные для того, чтобы
свести Толкиена в могилу, но, слава Богу, этого Муравьёву не удалось и не удастся по независящим от него обстоятельствам.
Вернёмся непосредственно к тексту перевода. Здесь не надо быть
особо внимательным читателем, чтобы заметить основное различие
между "Хранителями" и "Двумя твердынями". При весьма многочисленных недостатках первого перевода, его можно было, не зная английского оригинала (и только в этом случае!) читать с большим интересом. Профессионализм переводчиков, их владение русским языком
и высокая читабельность текста казались тогда вне подозрений. Теперь, как сказал бы поэт, не то. Обычно, как я, надеюсь, смог показать, искренне доброжелательный к читателю Муравьёв не даёт
здесь ему жить лёгкой жизнью.
К уже приводившимся примерам можно добавить, например, такой
перл Эомера: "заново блещет предбитвенный меч, сломанный в незопамятные времена". Или: "Гэндальф провожал чудище глазами, опустив крепко сжатые кулаки". Да, ну и чудище!
А одна из глав (Глава III X, Voice of Saruman) называется у
Муравьёва "Красноречие Сарумана". Это значительно хлеще, чем,
скажем, называть телезаклинания известного экстрасенса "красноречием Кашпировского".
Впрочем, справедливости ради надо омтметить, что Книга 4 читается гораздо лучше Книги 3. Причина проста: главные действующие
лица там - Сэм, Голлум, орки, и все они Муравьёву близки (есть
ещё Фродо, но его переводчик оставляет впокое). Сэм, кстати, -
воплощение народности; вся его речь состоит из таких поистине народных пословиц и поговорок, как "береженого судьба бережет" или
"сукин кот Горлум".
Особенно выделяются стихи, вызывающие недоумение даже на общем низком уровне перевода. Слог Муравьёва утрачивает присущую
ему бойкость; видно, что он вынужден заниматься несвойственной
ему деятельностью, и толка от этого не больше, чем от поддержания
общественного порядка подразделениями армии и флота. Наблюдательный читатель, однако, может и в стихах найти несколько интересных, занятных, любопытных мест - того, ради чего, собственно, и
читают книги Муравьёва.
Уже в первом стихотворении книги, "Плаче по Боромиру", переводчик крут без меры. Он явно ставит читателя на место. Пусть
знает, наивный, что Муравьёв может себе позволить побаловаться
изысканной рифмой "перешел - ушел", тут же, не отходя от кассы,
ввернуть немыслимый для Толкиена поэтизм: "И, уходя в безлюдье,
шел, пока не исчез, // В предосеннем мареве, в сонном сияньи небес" (поверьте мне, я не выдумаваю и это - действительно стихи),
задумчиво заметить: "Какие же вести с Юга? Стоны и вскрики - к
чему? // Где Боромир-меченосец? Стенаний я не пойму." и влепить
потом: "О Боромир! Далёко вопли чаек слышны". И действительно,
стоны и вскрики тут уже не к чему.
Следующий стих - следующая находка (обратите внимание на безупречный ритм и на прекрасную аллитерацию в третьей строке):
О белокаменный Гондор! С незапамятных пор Вряд ли Муравьёв поделится своими маленькими секретами - откуда
он взял, что Гондор был белокаменным, или как это можно "сеять
свет"; впрочем, Толкиен ведь считал, что в любом литературном
произведении должно быть немного тайны, загадочности. И в этом
Муравьёв с ним совершенно согласен.
Далее, слегка пройдясь по эльфам ("Эльфы - дети эфира";
представляю, как бы заскрежетал зубами Толкиен, вспомнив столь
нелюбимых им "фэерис"), в ещё одном стихотворении - "Онт и онтица" - Муравьёв демонстрирует теперь уже целый набор образцовых
рифм: тут вам и "горах - край", и "утолить - долин", и "дождь -
придёшь", и, наконец, финальная: "рубежи - жизнь". "Древень допел
и примолк, - повествует далее В. Муравьёв. - Да, вот такая песня,
- сказал он погодя. (Он - это уже Древень, а не Муравьёв. Запятая
перед словом "погодя" отсутствует в тексте "Двух твердынь", да,
впрочем, не только перед ним. - А. Г.) - Эльфийская, это само собой: траля -ля-ля, словцо за словцом, раз-два, и дело с концом.
Однако же неплохо сочинили, ничего не скажешь." Эмоциональный читатель может принять всё это за злостный поклёп на эльфов, но не
будем спешить. Скорее всего, в уста Древня Муравьёв вложил собственный способ стихосложения: "траля-ля-ля, словцо за словцом,
раз-два, и дело с концом".
Онтам вообще не везёт. Не успев пережить унижение
переименования, они по воле переводчка поют такую весёлую
песенку: "Идем под барабанный гром:
трамбам-барам-барам-бам-бом!" И ещё через пару строк:
"Идем-грядем, на суд зовем: трумбум-бурум-бурум-бум-бом!" Как тут
не вспомнить героя детской сказки: "Куда идём мы с Пятачком -
большой-большой секрет"... Ах, нет, не это. Вот это: "Иду вперёд,
тирлим-бом-бом, и снег идёт, тирлим-бом-бом..."
Но, впрочем, с онтами покончено, и теперь свои поэтические
таланты демонстрирует Галадриэль.
Царевич из Лихолесья! Под сенью лесной Опять-таки, интересно понаблюдать за последствиями. Леголас,
к которому обращён этот опус, ещё долго остаётся молчаливым, Гимли, однако, принимаёт всё близко к сердцу: "Ну, теперь держитесь!
- кричал он, вертя топором над головой. - С Гэндальфом я, конечно, дал маху, но уж в следующий раз рубанем кого надо на славу!"
Теперь - пример орфоэпических упражнений Муравьёва (вложен он, правда, в уста Голлума, с которого, как с мухляка, взять нечего):
Живет она - не дышит, (Необходимое замечание. Последние две строки, несомненно, надо читать так: "Как мертвая, холодна//В кольчугe своей она".) Заканчивается стих ударно:
Гладенькая такая! Но, впрочем, прошу у читателя прощения за безудержное цитирование. Кому-то, может быть, было нелегко читать всё это, поэтому
под конец я припас кое-что весёленькое.
Итак, однажды Гэндальф задумал спеть песенку о Лориэне. Разумеется, "вмиг его облик волшебно изменился. Он сбросил
хламиду (! В оригинале - `поношенный плащ.' - А. Г.), выпрямился,
сжимая посох в руке, и произнес сурово и звучно:"
`Галадриэль! Галадриэль!' - Заканчивая на этой мажорной ноте, я надеюсь только, что после
прочтения моих скромных заметок у читателя возникнет желание прочесть и "Две твердыни" - книгу интересную и во всех отношениях
полезную. Тогда я буду считать свою задачу безусловно выполненной. Впрочем, я должен предостеречь детей и людей с растроенной
нервной системой. Им нужно соблюдать определённую осторожность.
Меня, например, после прочтения этой последней работы Муравьёва
стали по ночам одолевать кошмары. И когда я ложусь в постель и
закрываю глаза, мне всё кажется, что ко мне приближается Муравьёв
со сверкающим кинжалом, и я слышу его звенящий голос, произносящий на неизвестном мне языке:
"Иди-ка сюда, мразь! Ты ранила моего хозяина, гадина, и тебе
несдобровать. Мы пойдём дальше, но сперва разделаемся с тобой!
Иди-ка сюда, а то тебе еще мало!"
февраль 1990 © Andrew Gorelik
верстка Vivianne aka Undomiel, 22.12.2004
или
Иди сюда, мразь!
- Ну раз так, Гимли, - сказал немного ошарашенный Леголас, -
то желаю тебе уцелеть в грядущих битвах". Гном, вероятно, тоже
был немного ошарашен от такой реакции и потому опять не ответил.
`Андурил!' - вскричал Арагорн. - `Андурил - за Дунедайнов!'"
- Андрил! - воскликнул Арагорн. - Андрил и Дунадан!"
Западный веял Ветер от Взморья до Белых гор,
И сеял Серебряный Саженец серебряный свет с ветвей -
Так оно было в давние времена королей.
Жил ты себе на радость. Но потеряешь покой!
Возгласы быстрых чаек и рокот прибрежной волны
Станут тебе отрадней возлюбленной тишины.
Безухая - а слышит.
Как мертвая, холодна
В кольчуге своей она.
И мы ее кличем с улыбкой:
Плыви к нам, вкусная рыбка -
Жирненькая!
Поет немолчная свирель,
И подпевает ей вода,
И блещет белая звезда.
Укрыт вдали от смертных глаз,
Тот край сияет, как алмаз.